Каждый шаг даётся с боем — стоит только задержаться на одном месте дольше, чем на один удар сердца, как яд в его крови прорастает в асфальтированные дорожки ада древесными корнями, цепляется каждой каплей, каждым тонким волоском, и стопу сводит судорогой каждый раз, когда удаётся отодрать её от земли. Кажется — с кровью, обрывая сухожилия и вены, как тонкие струны. Нужно идти быстро, чтобы не прорасти в эту проклятую землю прогнившей корягой, но Мин Цзюэ вовсе не уверен в успехе.
Он теряет и скорость, и драгоценное время на мальчишку — и его бессменный страж уже виснет на руке, увещевает своим излюбленным спокойным и ласковым голосом, в котором отчётливо звучат нотки тихой паники, потому что…
«Почему, Си Чень? Разве я когда-нибудь обижал детей?!»
Мин Цзюэ знает не так много детей, и один из них — его младший брат, второй же…
Он считал Яо почти ребёнком, безусым юнцом, который нуждается в поддержке, а оказалось — ребёнком был он. Не очень умным и крайне доверчивым где-то там, где сейчас уже даже не тянет тупой ноющей болью, а просто лежит холодным камнем что-то, чему и названия-то нет. Это не обида и не разочарование, это — страшное, глухое безразличие.
Что воля, что неволя…
И сейчас тоже — хорошо бы погнать этого мальчишку в воротам пинками, пока не пророс и сам, как лотос в илистое дно, но тонкие корни становятся всё прочнее с каждым мигом, прорастают в венах, деревенеют, и даже сведённые судорогой от запредельного усилия пальцы с трудом удаётся разжать, потому что…
«…я не могу убежать, пока ты меня держишь».
Пусть бежит, пока не пришёл его личный страж, пока древесные корни не проросли в самое сердце, пока Си Чень слишком занят самим Мин Цзюэ и не может поручить заботы о Цзян Чэне другому стражу. Надо только дать ему немного времени, пока оно не утекло из пальцев, как прибрежный песок, истертый в пыль волнами. Надо только отвлечь ненадолго того, кто следует за ним тенью.
— Хуань-ди… Я устал. Отвези меня домой.
Это — самая длинная фраза из всех, которые Мин Цзюэ произносил за последний месяц. Когда-то он твердил её едва ли не в каждую встречу, и Си Чень покладисто усаживал его в кресло и отвозил в камеру, которая вовсе не была его домом. Не туда Мин Цзюэ хотел вернуться, но выбора ему никогда не давали, вот только… каждый раз, когда он произносил эти слова, сердце вздрагивало в отчаянной надежде, что вдруг в этот раз всё-таки…
Вот и сейчас — кольнуло и отпустило, почти незаметно, скорее по привычке, словно кто-то включил неоновую надпись в студии «Здесь надо понадеяться», а Мин Цзюэ просто какой-нибудь третьесортный актёришка из массовки, который создаёт иллюзию деятельности за плату, которой не хватит и на чашку чая.
Больше нет никакого домой, есть только камера, которую зовут палатой, с вытравленными из неё запахами и приглушёнными звуками. И давно бы пора научиться называть её домом, но в памяти всё ещё живы и криво прибитый гвоздь в стене прихожей, на который он привык вешать ключи, и свиток с какой-то изящной каллиграфией, которую, светясь от счастья, купил на какой-то вшивой барахолке Хуай Сан, и надбитая чашка со въевшимся от времени чайным налётом, из которой пил чай ещё отец, и криво сплетённый братом лет десять назад шнурок, который в своё время пролетел через две границы и три форпоста солдатской почтой…
И всё это, что складывается в небрежно-скомканный образ дома, не имеет ничего общего ни со стерильностью, ни с обходительностью местных демонов в белых халатах, ни с чудовищной усталостью, от которой вновь цепенеет и тело, и разум.
Мин Цзюэ тяжело опирается на Си Ченя и хочет, как ребёнок, просто закрыть глаза — и чтобы всё стало как раньше.